Дом конструктора-самоучки Василия Алексеевича Свербиля был заперт на амбарный замок. На наш стук в ворота выкатился круглый щенок и затявкал. Урча, стал грызть нос моего кеда. Вдруг из-за поворота вылетел на приличной скорости какой-то странной конструкции джип. Из него вышел загорелый человек, спросил:
— Вы что ли из меня киношного героя приехали лепить?
Из груды железа
Мы сидели в прохладном его доме, зачерпывали из ведра кружками колодезную воду. На тканых половиках от заходящего солнца лежал косой прямоугольник окна, в нем чуть колебались темные ветки дерева. В комнате стоял стол, покрытый велюровой скатертью, диван, шкаф, туго набитый книгами. В углу молчал аккордеон. Некоторые кнопки на нем были заиграны до желтизны октябрьских листьев. Остальные белы, точно предгорья Эльбруса. Просто на аккордеоне Василий Алексеевич исполняет одну только песню. Из «Бумбараша». Под названием «Думы окаянные». Других играть он не умеет.
Ему неловко перед гостями, которые есть не хотят, и ждут от него не то юродства, не то стеба над собой. А он не умеет ни того, ни другого. И про себя вообще не формулирует: какой он?
— Когда я был маленький, ну, я думал, что у людей все такими периодами. Сначала они маленькие, потом взрослые, потом опять маленькие, потом опять взрослые. А когда понял, что мы стареем и умираем, расстроился. Но потом мне дядька привез елочную игрушку — пластмассовый самолет с петелькой наверху, и я опять обрадовался, — говорит он.
— И вы решили, что будете летать.
— Вроде того. Тогда казалось все таким простым. Как кусок мяса. Берешь его, отбиваешь и на сковородку. Жаришь с одной стороны, с другой. Следи только, чтоб не подгорело. А почему-то чаще всего приходилось есть всякую дрянь, — улыбается он. — Вот и я всю жизнь водителем был. Но я доволен. Мне та работа кусок хлеба давала.
Колесил он на легковых и грузовиках. Возил зерно, шкуры, детали для одного из заводов, людей. И, как маньяк, лелеял в себе возможность полета.
Свербиль не терся возле летчиков колхозной авиации, не канючил, ну дай хоть одним глазком взглянуть в салон кукурузника. Он говорит, что никогда там и не был. И вообще, до того как поднялся в небо на собственной конструкции, летал только мысленно. Лопатя по ночам соответствующую литературу. Если все книги собрать – трактор с прицепом получится, улыбается он. Его время пришло, когда стала рушиться родина. Та, в которой он до этого жил. Завод, где служил Василий Алексеевич, загнулся и дал свободу его рукам и голове.
— А детали откуда брали?
— Покупал в колхозах. Они разваливались, малая авиация стала никому не нужна. И мне запросто или за бутылку втихаря отдавали списанное, в дело уже не годное. Им это было уже ни к чему. А я приспособил. Книжки опять же у летчиков брал по устройству. Конечно, если взять те чертежи, что делал я, и показать их человеку знающему, он скажет: бред. Как это? Естественно, азы какие-то были. Из книжек тех же научился рассчитывать центр тяжести, учитывать воздушные потоки в планировке. Но иногда тех деталей, что требовались, просто не было. Я брал, что было под рукой, но могло выполнить схожие функции.
Под грустное мычание
Авиация — штука не из дешевых. Даже такая. Свербилю приходилось держать целый скотный двор. Коров, гусей, свиней, кур. Мычание и хрюканье были ему аккомпанементом, когда он в гараже точил, клепал из старенького своего сорокасильного «Запорожца» самолет.
— А что же жена? Как она относилась к вашему занятию?
— Нормально, — вскидывает он глаза. — Я сперва же кормил скотину, убирался в хлеву, мотыжил картошку, а уж потом шел в гараж. В гараже она меня никогда не донимала.
Василий Алексеевич говорит, что в любовь как в награду не верит. По его мнению, это такая же работа, как выгребать тот самый навоз или подстригать засохшие ветки вишни. Нельзя сесть в саду под сень и блаженствовать так вечно. А кто будет эту вишню потом собирать? Чехов, что ли?
День, когда отворил наотмашь ворота, он помнит до сих пор. Как руки тряслись, когда он цеплял к своему джипу самолет. Как бешено колотилось внутри, как ноги почему-то становились ватными. За станицей, в долине, где он собирался испытывать самолет, собралась куча народу. Местные острословы про него даже сочинили частушку: «В небеса Свербиль собрался, как бы он не обо…»
— Вот режиссер Герман говорит, что настоящее кино может снять только тот, кто внутренне вполне готов пустить себе пулю в лоб, если у него что-то не получается. Вот и у меня тогда в темени стучало: если уж суждено грохнуться, то грохнуться насмерть.
Но самолет разбежался, вляпавшись в несколько коровьих лепешек, и, качнувшись, оторвался от травы. Люди аплодировали, орали, точно это был первый аэро план в истории человечества. И вдруг, когда самолет пролетал над ними, сквозь рев мотора от «запорожца» все услышали, как Свербиль поет.
— А почему потом стали делать вертолеты?
— Дак ведь самолет-то чи, фигня, — вдруг перешел он на казацкую речь — В самолете все устроено так, чтоб он летал. Его толкни — он и парит. Вертолет — дело другое. Там же все вопреки. А я упертый… Знаешь, — сказал он, помолчав, — вот вроде железяка железякой. Возишься с ней, с холодной. И вдруг прямо мурашки по спине: чувствуешь, как железяка эта, словно полено папы Карло, начинает дышать. Я вертолеты те сначала, как щенков, обучал. Ездить, взлетать. И они меня научили многому. Не ерепениться, не дергаться, не суетиться. Раньше я с механизмами как работал? Заводи — поехали. Не заводится? Поехали, потом заведем. С вертолетами так нельзя. Его ты должен не только задницей чувствовать.
Бабушка и спецназ
Шамиль Басаев уходил по здешним перевалам на Сванетию. Федералы прочесывали местность. И вот летят на Ми-8, смотрят: что за черт?! В одном из садов станицы Зеленчукской стоит какая-то нелепость с лопастями. Не то вертолет, не то пепелац из «Киндза-дзы». Снизились. Рассредоточились. Одна группа залегла в копнах сена. Несколько человек трусцой, пригнувшись к земле и чуть бряцая автоматами, продвигались вдоль заборов по улице. У одной из хат сидела старуха. Так же, тихонько бряцая спицами друг о дружку, вязала левый носок из овечьей шерсти.
— Бандиты в деревне есть? — тихо поинтересовались военные. Она взглянула на них поверх очков и строго ответила:
— Так мне почем знать. Я ж не разведчик.
— Тогда чей вертолет вон в том саду стоит?
— А, это… Васьки Свербиля, — опять принялась за носок бабуся. — У него их чи штуки три уже. С ума сошел на старости, вот и ляпает. Я думала, вы по какому серьезному поводу маски эти напялили и за таку даль приперлись. Например, насчет самогонщиков. Их тут трое. Вон в том крайнем дворе, на заречье и возле магазина гонят.
Ребята, конечно, «Кулибина» нашли. Глянули на вертолет и спросили:
— Неужто летает?
— Так идемте, — ответил Василий. — Покатаю.
— Не, — замахали руками те. — Слушай, а чего у него винт такой странный? — спросил один дотошный. — Он у тебя че, в другую сторону, что ли, крутится?
— Ага, — с жадностью зацепившись за человека понятливого, довольно улыбнулся Свербиль. — Обе лопасти одинаковые нашел. Других не было. Думаю, не выкидывать же, вот винт у меня влево и крутится. Они посмеялись, но очень настоятельно рекомендовали, чтоб я от него избавился.
— Порезали вертолет?
— Нет конечно. Продал я его потом. Фермеру одному из Ростова. Он тракториста своего обучил. До сих пор поля удобряет. Я ведь и распылитель к нему сделал точечный. Не чета тому, что на кукурузниках стояли. Они как? Ухнут — куда больше летит, куда совсем с гулькин нос. Вот рожь с одной стороны и желтеет, а с другой сорняком зарастает. А потом я еще сделал, — усмехается Василий Алексеевич. — Через год. И тоже с распылителем. До сих пор в станице знакомым картошку обрабатываю. Правда, бензину жрет много. Час полета — 70 литров.
Распылители для Свербиля — это такое прикрытие. Ведь если б летал он так, без надобности, праздно, в станице б сказали, что он, мол, блажит. А тут вроде как делом занят.
— И ни разу не отказывали механизмы?
Его натренированному фатализму позавидует самый отчаянный камикадзе:
— Три раза бился так, что по чертежам собирали. Сперва меня, потом я вертолет. Но ничего, живой же. Как только оклемывался — собирал новый. Даже приходилось повоевать маленько.
— Это как?
— Да как. Вечером полетал, двигатель еще пищал, не остыл. Подъезжают верхом на лошадях четверо. А сами пьяные в дым. Я вожусь там с вертолетом, а они: давай, говорят, в Москву полетим. Я им: «Вы че, мужики? Ошалели?» Только тут заметил у одного за спиной автомат. Втолкнули в кабину, стали там выключателями щелкать.
— А вы?
— А че я? Я же дрался раньше неплохо. Ну, врезал одному в челюсть. Он отлетел. Они стрелять стали. Я вертолет завел, поднялся и вираж заложил, на них. Они на лошадей и от меня. Целый детектив с погоней. Догнал, хотел на куски винтом порубать. Но Бог как-то отвел. Вертолет сам не помню как посадил, колотило всего. И уснул. Не пьяный был, но как садился — убей, не вспомню. Раньше тут вообще весело было. Местные парни куролесили.
Наша, говорят, земля, а вы вон отсюда. Я тогда листовки сам писал, чтоб казаков морально поддержать. И с вертолета их сбрасывал. В меня еще раз стреляли. Один раз прилетел, смотрю — в задний винт три пули попали. После этого ко мне Сережа Бодров приезжал, он тогда в программе «Взгляд» работал. Сюжет сделал. Рассказал про вертолеты. Тут погалдели, погалдели. И все заглохло. Да и кому нужен сумасшедший конструктор какой-то. Он поднялся, хрустнул коленями
